11.09.2018. APCNEWS.RU.
Продолжение отрывков из книги «Описание сельского духовенства». Часть 1; Часть 2; Часть 3
***
Учение
Скажем сначала — чему, а потом — как учат в духовных училищах.
Главный и важнейший предмет учения, на который обращается исключительное внимание, — латинский язык. Корнелий Непот [римский писатель (100–27 до н. э.)] — мерило умственных способностей и успехов учеников; и сколько усилий, сколько истязаний, чтобы вбить в головы учеников этого вечного кошмара их; сколькими слезами, и какими слезами обливается он каждый курс! — сообщает Служба новостей APCNEWS.RU со ссылкой на сайт Ахилла.
(…) Чтобы быть добрым пастырем, прежде всего надобно быть латинистом; без этого ему никогда не бывать пастырем, потому что без знания, в настоящее время совершенно ничтожного и поверхностного, — латыни его никогда не переведут из училища в семинарию!
Целые шесть лет мальчик убивает свои способности на изучение языка, который забудет в первые же два года своего священства, потому что всю свою жизнь ему не придется встретиться ни с одной буквой этого языка! Понятно было бы, если б его учили с таким же вниманием славянским наречиям, — это было бы прекрасным подготовлением для его будущего служения. Обладая знанием этих наречий, он не становился бы в тупик перед мужиком-начетчиком при его вопросах; понятно было бы, если б его заставили изучать Четью-Минею: каждый урок был бы для него материалом будущих собеседований с прихожанами, не говоря уже о том, какое благодетельное влияние произвело бы это изучение на юную душу сердце. (…)
Скажут: но знание латинского языка необходимо тем, которые впоследствии должны поступить в академию. Так, но много ли поступающих в академию? Обыкновенно: из ста 2–5 человек; а прямо в епархиальное ведомство поступает 70–80 человек. С которой же цифрой должна бы сообразовываться программа образования? Без сомнения, с последней; а между тем на деле наоборот. Значит для целых 30 человек шесть важнейших лет пропадают решительно даром и для действительной жизни не подготовляют ничего полезного.
Говорят: изучение языков развивает мыслящую способность и прочее вроде этого. Положим, что это правда; но уж конечно не пошлое, нелепое, мертвое изучение, каково в духовных училищах.
А почему ж бы не изучать языки немецкий, французский или английский? Знание этих языков было бы вдвойне полезно сельскому священнику. (…) Имеющий нужду в средствах жизни, — а какой священник не имеет нужды? — мог бы приобретать их путем чистым и честным, — именно давать уроки в домах помещиков. (…) Ими они сблизились бы с помещиками и имели бы непрерывное благое влияние на их быт семейный, так глубоко растлившийся в последнее время, посредством их они воспитали бы и новое дворянское поколение в духе строго православном, не то что какие-нибудь выходцы с Запада, всегда посевающие в воспитываемых ими презрение ко всему русскому вообще и к Православию в особенности.
«Но в семинариях преподаются языки немецкий и французский». О, лучше бы совсем не преподавать, чем так преподавать!.. (…)
Второй предмет, который также считается главным, хотя и не так важным, как латынь, язык греческий. Не говоря уже о том, что он везде без исключения преподается весьма дурно (…) — какая польза от него для будущего священника, если б он преподавался даже и как должно, и он изучил его в совершенстве? «Он может изучать Св. Писание на этом языке, читать творения греческих отцов церкви». А где, в каком селе найдется отцов церкви, так редких и дорогих, и говорить нечего, где найдется хоть одна буква этого языка? Нигде. Значит, и этот язык он учит единственно для того, чтобы забыть.
И для этого он не дожидается окончания семинарского курса, а спешит забыть его даже в семинарии. Для проверки сказанного пусть в любой семинарии спросят оканчивающих курс учеников, и вот окажется: изо ста 5–10 могут едва сносно перевести что-либо из хрестоматии; 10–20 сумеют отличить одну часть речи от другой; остальные не в состоянии даже и читать книг — печати старинной.
Далее следует катехизис и Священная история. И вот то, что должно быть положено во главу угла всякого образования, занимает лишь третью степень, и где ж? В духовных училищах! Могут не поверить, да и в самом деле трудно поверить, что даже в семинариях на катехизис и Св. Историю смотрят как на предметы весьма невысокого значения. Так они и преподаются в училищах. Всё дело ограничивается тем, что ученика заставляют зубрить и зубрить. Он зубрит, почти всегда не понимая того, что зубрит, и особенно текстов. (…) В 13–14 лет он не умеет дать себе отчета, почему это должно, а это нет? Оттого, [что ему] давали работу только одной памяти, не обращая ни малейшего внимания на то, чтобы расшевелить его сердце, внедрить в него святые истины и увлечь на путь добра.
(…) Грамматика русская у нас в жалком положении. Ученики зубрят правила, не понимая ни духа, ни механизма языка. От этого не только в училищах, даже в семинариях правописание — камень преткновения для многих. Что это не преувеличение, пусть проверят в любой семинарии, пусть прочтут какое-либо писание какого-либо сельского священника, который ограничил свое образование лишь тем, что получил в семинарии.
Прочие предметы, которые не считаются ни главными, ни даже второстепенными, а чем-то вроде дополнения, преподаются еще слабее.
Нотное пение, то дикое, антимузыкальное пение, которое услаждало наших предков в часы разгула, преподается с особенной заботливостью. Нет нужды, что бо́льшая часть из того, над чем бьются ученики, уже не в употреблении не только в сельских, но даже и в самих монастырях; нет нужды, что взамен этого допотопного обихода правительство издало книги пения, так называемого придворного, этого простого, но приспособленного к духу нашего служения пения, которое одинаково поразительно хорошо, исполняется ли целым хором или одним причетником, лишь бы исполнялось верно, и поющие имели стройные, хорошо управляемые голоса. (…)
Теперь скажем, как учат в духовных училищах.
Мы заметили выше, что учеников заставляют зубрить; именно — всё училищное учение, по самой строгой справедливости, можно назвать наукой зубрения. Здесь не обращается ни малейшего внимания на способности ученика: «выучить от N до 14», — гласит учитель; а о том, для всех ли это возможно, у него и помышления нет; а о том, чтобы облегчить как-нибудь труд того, кого Бог не наградил легко воспринимающею памятью, у него никогда заботы нет.
Приходит время отдавать уроки: немногие приготовили, бо́льшая часть нет. Из неприготовивших одни сделали это от лени и шалости, другие от недостатка способностей. И что ж? Учитель не дает себе ни малейшего труда проверить действия учеников: и легче и удобнее наказать всех; и он наказывает на всей своей воле. Какое же следствие этого? Прилежный, но малоспособный, бичуемый одинаково с лентяем и шалуном, в свою очередь бросает все труды и делается лентяем. Не всё ли равно, думает он, быть наказанным, — пробьюсь ли всю ночь и не выучу, или вовсе не буду учить?
(…) Далее почти целая половина училищного времени употребляется на так называемые конструкции. (…) Диктуют сначала что-нибудь на русском языке, и потом над каждым словом назначают латинское или греческое слово в первоначальной его форме. Ученики должны грамматически изменить формы их, чтобы образовалась мысль соответственно с тем, что написано на русском языке. Цель всей этой операции — вероятно та, чтобы приучить ученика к переводам с русского на латинский и греческий языки. Но для чего же все это будущему иерею? (…) Что он переводить будет, и для кого, и для чего?
И вот, с невольною, невыносимою грустью должно сказать: когда все и везде движется вперед, мы одни стоим на той же точке, на которую поставили нас поляки, первые наши учители. Не только предметы, которые они считали главными, и доселе у нас считаются такими же, даже метод преподавания сохранился неизменным; даже средства — заставить мальчика учиться, эти убийственные для всякого успеха средства: страх и казни, — остались неизменными, несмотря на видимые преобразования духовных училищ.
(…) И вот ученик кончил училищный курс и так или иначе переходит в семинарию. Какой же запас вынес он из училища для действительной жизни? Никакого! Почти всё, на что он употребил шесть лет, ни к чему: всё учил он для того, чтобы скорее или медленнее забыть. Не убиты ли значит и всецело эти лучшие годы жизни? Ради чего ж он вытерпел столько наказаний, перенес столько мук, пролил столько слез? И еще, если б эти годы были только убиты, сгибли без пользы; нет, в течение их глубоко заронилось в юную, восприимчивую душу семя зла.
Что он видел постоянно в квартире своей? Грязь и порок. Что он видел в училище? Ту же грязь. Что видел в начальниках и учителях? Злых и жестоких наемников, единственная цель действий которых — грабеж, смелый, не преследуемый и не наказываемый; видел, что для учителя, часто нетрезвого, не существует ни закон, ни правда, ни совесть: что он безнаказанно казнит и милует, и что единственное средство избавиться от казней — давать деньги, как можно более денег или иного чего; — вот что неотступно перед глазами его было целых шесть лет!
Мудрено и взрослому продышать целых шесть лет в такой губительной атмосфере и не заразиться; чего же хотят ждать от мальчика? И весь страшно заражается он. Грубеет и искажается его нравственное чувство. Без отвращения смотрит он самый грубый разврат.
С ним безумно жестоки, — ожесточается и он; с его отца выжимают деньги, — выжимает и он, если только имеет возможность (…). Словом, в нем отражается всё дурное, что только было в квартирах и училище. И вот основной камень его образования, которое должно приготовить из него будущего учителя православной церкви! Исключения встречаются, и после такого гибельного начала вырастают добрые ученики, которых видно сам Господь хранит; но, к несчастию, такие исключения редки. О вы, слепые судьи чужих дел! Так беспощадно преследуете вы и насмешкой, и презрением несчастных иереев; но если б провести вас сквозь этот омут, что зовется нашим образованием, Бог знает, вышли ль бы вы чище, были ли бы вы лучше в жизни!..
Не поправит ли дела семинария? Не вырвет ли она зла с корнем? А вот увидим.
Продолжение следует
